В детстве повести Крапивина были надеждой, отрадой и в некотором смысле смыслом, наполнявшим жизнь от очередной госпитализации до очередной выписки – или там от января до февраля, когда, ура-ура, придет второй номер «Пионера» с продолжением «Журавленка и молний». При этом лет пять, а то и семь свердловский командор был просто единственным светом в окошке и главным авторитетом. К сожалению или счастью, не поведенческим (то есть в паруса и шпаги я так и не ударился, хоть выучил все паруса и выпилил из оргалита шверт человеческого роста, безнадежно загромоздивший наш балкон на те самые пять-семь лет, а учителям хамил не по крапивинским выверенным лекалам, а в рамках собственных диковинных представлений, отшлифованных обстоятельствами места и времени). Но литературно-художественным – безусловно: Конецкий и Богомолов появились в активной библиотеке классу к восьмому, а Стругацкие со всякими иностранцами и того позже. А «Колыбельную» и «Голубятню» я перечитывал несколько раз в год. Чудо, что столь затяжное увлечение не сказалось на моем собственном стиле – впрочем, от любимого крапивинского вводного подытоживания «а главное» я не избавлюсь, похоже, никогда.
В любом случае, я считал и считаю себя обязанным Крапивину довольно многим, с презрением отношусь к массовым попыткам обнаружить в нем совок, сопли да педофилию, и считаю своим долгом покупать и прочитывать все новые книги любимого детского автора. Честно говоря, последние 15 лет это было довольно тягостной процедурой. В смысле, последней великой книгой Крапивина я считаю «Острова и капитаны», дочитанные уже в университете. Цикл про Великий Кристалл и несколько повестей («Бронзовый мальчик», «Самолет по имени Сережка» и что-то еще) показались вполне себе, но сильно не дотягивающими до уровня начала 80-х. А с середины 90-х я без поджимания пальцев ног умел читать только мемуарные кунштюки Крапивина (типа истории про то, как автор по пьяному делу мерился животами с Аркадием Стругацким). Все прочее производило совершенное впечатление елочных игрушек из анекдотов: все то же самое, часто даже в бОльших количествах – а совсем не радостно и даже стыдно (даже если не брать в расчет понятное раздражение автора по поводу новых реалий).
Почему – непонятно. Ведь общему уровню письма и диалогов, цепкости авторского взора и богатству актуальных деталей в современных повестях Крапивина должны завидовать ой какие толпы авторов бестселлеров.
Претензии к однотипности характеров и сюжетов тоже не принимаются – во-первых, в этом Крапивина упрекали года так 64-го, и с тех же примерно пор никто из поклонников ничего помимо ушибленных одиночеством крапивинских мальчиков не ожидал. Ну, разве что, ушибленных одиночеством крапивинских девочек. Во-вторых, именно модульная сборка обеспечивает наилучший бестселлинг (см. шутки про ужас Донцовой, случайно перепутавшей частями пять своих новых книг).
А поди ж ты – повтор сюжетных сплетений и мотивировок в книгах Владислава Крапивина двадцатилетней давности был (лично для меня) вполне нормальной и где-то неизбежной особенностью блестящего повествования, а провалы висельного уровня, случавшиеся и в «золотой» период, воспринимались как откат перед следующей неизбежной вершиной. Модульные же подходы к последним книгам удручали (лично меня) безмерно, и не виделось впереди ни вершин, ни лучика.
«Дагги-тиц» прервал лично мои мучения. Повесть получилась правильной, сильной и нужной. Почему – совсем непонятно. Это ведь совсем голимый Крапивин, почти поузлово повторяющий половину давно написанного. Инки – вполне себе Кинтель из «Бронзового мальчика», дружелюбная муха – примерно лягушонок Чип из «Баркентины с именем звезды», первый конфликт в школе – почти целиком, особенно в финальной части, заимствован из «Сказок Севки Глущенко» вместе с подружкой Полянкой, отсылающей заодно к «Журавленку», как и суровый папа-мент; битва за подвал – прямая цитата из «Мальчика со шпагой», а потом привет от «Троих с площади Карронад», а потом от «Дела о ртутной бомбе», ну и так далее. Лего-сега-мега-драйв.
И ведь нет ощущения вторичности. Зато есть ощущение истинности и чисто крапивинской истовости. И есть – несмотря на модульность и прозрачность методики – эффект неожиданности, выпрыгивающей из каждого сюжетного извива. И финал – ровно такой, какой нужен.
Не знаю уж, в чем дело.
Может, синусоида, в том числе творческая, по-другому не движется – и снизу можно только вверх.
Может, сработал феномен места: Крапивин вернулся наконец из долготерпимого Екатеринбурга в любимую Тюмень – и стало легче всем.
А может, страна наконец-то стала совсем похожей на СССР золотого крапивинского периода, и подходы автора (если прав, то можно плакать – отступать нельзя) снова оказались единственно возможными и справедливыми.
С возвращением, Владислав Петрович.
